Свитер крупной вязки. Взгляд в объектив. Копна волос. У Лизы были красивые волосы — это видно на ее портретах времен хипповой юности. Когда мы дружили, она стриглась совсем коротко или под ноль: химеотерапия, многолетняя борьба с раком. Лиза, кажется, не стеснялась своей бритой макушки, которую при встрече хотелось первым делом поцеловать. Иногда надевала парик, но как будто больше для смеху. Мы фотографировались в нем на дне рождения Лизы год назад. В это воскресенье, 16 ноября, ей исполнилось бы 43.
С болезнью — так казалось со стороны — Лиза сражалась с какой-то легкостью и заразительным бесстрашием молодого Бонапарта, галопирующего перед войском на приметном скакуне под ядрами неприятельской артиллерии, как будто неуязвимого. Не поручусь в смысле исторической точности за Бонапарта, но, командуй вдруг мирная Лиза армией, она бы точно галопировала. То здесь, то там; какая смерть, какие метастазы, о чем вы, столько дел и столько планов, не до нее. Сдать очередной обзор для «Вашего досуга» или «Космополитена» (Лиза была самым благожелательным книжным критиком из известных мне и, как я узнал только недавно, писала сама; готовится к выходу сборник ее рассказов). Успеть на сеансы терапии, занятия по английскому и фортепиано. Скоординировать чемпионат по покеру; Лиза притягивала массу неожиданных людей, в том числе «американского дедушку» - богатого русского эмигранта. Он помогал ей деньгами на лечение; Лиза по мере сил курировала его экстравагантные московские проекты, а когда гостила у него в Бостоне, на правах бонны присматривала за внуками.
Мне не случалось видеть, как Лиза общается с детьми. Уверен, что они ее любили - причудливо одетую (у нее было редкое умение отыскивать сокровища на развалах сэконд-хендов) городскую фею — не попсовую, в фольге, синтетике и перьях, а будто шагнувшую с хороших иллюстраций сказок Гофмана. Такой же не приторно-благостной была ее доброта (а я не встречал человека добрее). «Смутный завет, ты другой, подробный,/ Твердо хранила: была ты доброй». Это у Бродского словно про нее.
Мир, как набор диких картинок над моим столом, есть трэш. Но Лиза (как теперь — ее фотография) занимала в нем важное место — восторженного наблюдателя, один факт существования которого будто доказывал, что все не зря. В совсем узком кругу, когда уж очень плохело, она могла быть по отношению к этому миру критичной — но большей частью все-таки восхищалась. То были не фальшь и не юродство, а стоическое умение не замечать окружающее несовершенство — свою болезнь, например. «Ангел мой!» - приветствовала меня обыкновенно Лиза. Что ангел из меня еще тот, рядом с ней осознавалось как-то особенно отчетливо. Но очень хотелось соответствовать. Сетовать на такие пустяки, как сиюминутные депрессии, зная о ее боли, было стыдно. Однако соблазнительно: Лиза очень серьезно и внимательно выслушивала вашу высосанную из пальца упадническую ересь и могла утешить как никто.
Не мудрено, что при куче дел она была страшно не пунктуальна. Когда в последний момент понимала, что не сможет прийти, восклицала по телефону: «Не расстраивайся только! А давай я попрошу, чтобы вместо меня Сережа с тобой встретился?». Сережа — это муж Лизы поэт Геворкян. Только в ее исключительном случае такое предложение выглядело не бестактностью, а какой-то космической заботой.
Лиза подвела и напоследок. На майские праздники мы вместе собирались по успевшей наметиться традиции отправиться в Смоленск (во время предыдущего визита мои тамошние друзья ее неизб 4000 ежно полюбили). Но Лиза слегла с внезапным осложнением. В больничной палате она была совсем маленькая, слабая, очень тощая, прозрачная на свет. Но мы не сомневались, что, если уж не получилось на майские, съездим куда-нибудь летом. Лиза дала мне на совесть проинспектировать смоленские рюмочные, и умерла седьмого мая. Найти дорогу к церкви, где ее отпевали, было несложно. Выходившие из метро с цветами люди, незнакомые друг с другом, направлялись в одну сторону. Их было очень много.
