***
Славик волочит за собой мокрую швабру. На нем плюшевая шапка с ушами, торчащими вверх.
— Любовь моя, — сообщает он в пространство, выпучив глаза. — Любовь моя, я любил тебя семнадцать лет. Сем-над-цать лет!
Окно выходит на зарешеченный балкон. Стекла — новые. Сверху между двух сосен и берез видна землянка под деревянным навесом.
— На одном из этажей больницы жили ополченцы, — говорит заведующая отделением — Валентина Александровна Возовикова. — Это одна из версий, почему стреляли по территории больницы. Вторая — рядом в хирургии оказывали помощь ополченцам в любое время дня и ночи. Третья — как только нас показали по телевизору, а через сутки нас бомбили уже целенаправленно. Мы говорили, что Украина не может дать нам продукты питания. С нами делились ополченцы — им придет гуманитарка, 500 упаковок аспирина, 300 они отдают для наших больниц. И сразу следовала реакция.
***
— А это беременная девочка, — она входит в палату, где на кровати у двери сидит молодая женщина с темными кругами под глазами. — У нее на фоне боевых действий и неопределенности в жизни началась депрессия. Она сегодня только поступила к нам, — говорит заведующая, и беременная уводит от нее бледное лицо в стену. — У нее есть мама, и у нее есть папа. Она не брошенная, не думайте.
— А меня мама сюда сдала, — тонким голосом говорит женщина с лицом девочки. — Потому что мне пенсию не платят. Не на что жить, нечего есть. А у одной девочки бомба попала в дом на Солнечном. Все разбомбило, она здесь живет теперь. А зачем я матери без пенсии нужна? Что, она меня кормить будет?
— Она не может тебя кормить, — сообщает ей заведующая. — Она работает в церкви, копейки получает. А здесь ты можешь хотя бы борща поесть.
— Нечего кушать, — тонким голосом жалуется пациентка.
— Анжела, покажись, — зовет заведующая, и из-под одеяла вылезает костлявая женщина с ввалившимися щеками и землистого цвета кожей. — Это мы ее тут за месяц хоть чуть-чуть откормили. А так она тоже пенсию не получала и вообще не ела.
— Кушала, я кушала, — вежливо возражает Анжела. — Скромно, конечно. Поставила питание на тормозочек.
— Раньше нам два раза в месяц выдавали гуманитарку от Рината Ахметова, — продолжает заведующая. — Это был большой такой пакет с рисом, гречкой, банкой тушенки, коробкой конфет, спичками, свечами и сахарам. За счет этого выживали. А сейчас блокада, и реже стали пакеты выдавать. А та гуманитарка, которая приходит из России, распространяется по домам престарелых, интернатам, школам и детским садам. А обычным пенсионерам, получается, только от Ахметова достается. Когда Анжела к нам поступила, она была желто-зеленого цвета. Она растягивала этот пакет на месяц. Но она уже была такая истощенная, что не смогла донести его до дома.
— А я на таблетках, — сообщает девушка с двумя длинными косами. Она занимает противоположную от Анжелы кровать. — У меня эмоций нет.
— А у Юли будет мальчик, — показывает на беременную женщина-девочка и заливисто хохочет.
— Но я не скажу, как его назову, — пациентка утыкается подбородком в грудь, желая таким образом спрятать от посторонних свое белое, как мел, лицо. — Не скажу.
***
Валентина Александровна возвращается в кабинет, который делит с другими врачами. Садится за стол. В ее зелено-голубых глазах — здоровое спокойствие и прагматизм. И если Бог действительно в головном мозге, как утверждает Олег Евгеньевич, то тот, который находится в голове заведующей, точно знает, что та будет делать сегодня, завтра и послезавтра. Кроме того, этот Бог знает и то, что Валентина Александровна сделает прямо сейчас, ведь, если судить по ее взгляду, в ее головном мозге созрел план.
— Вы можете написать, чтобы российские психиатрические больницы помогли нам с нейролептиками? — спрашивает она. Берет квадратик бумаги, проставляет на нем сверху вниз цифры — от одного до шести. — Так, смотрите, раз, два, три… шесть. Это — шесть препаратов — трифтазин по пять миллиграмм, аминазин в таблетках, галоперидол в инъекциях. Если купить этого в равных количествах на пять тысяч гривен, то нашему отделению хватит на месяц. Месяц лечения — это очень много. А сейчас мы не знаем, что им давать, — она протягивает мне листок. — Спасибо большое, если купите. Большое спасибо…
***
— Рассказать про беременную? Она длительно жила в браке с мужем — шесть лет, но не могла забеременеть. Они обследовались, и оказалось, что у мужа малоподвижные сперматозоиды. Каждый день, когда он приходил с работы домой, она его в этом укоряла. Год назад они развелись. Она его очень любит, но хотела детей. Он уехал в Россию, она осталась здесь, у нее случился роман, она забеременела. Она боялась сказать об этом родителям. Рассказала бабушке с дедушкой. А те — очень религиозные люди. Они сказали, что этот ребенок — греховный. Как же они ей сказали… что там какой-то в нем нечистый дух. Плюс бомбежки. И на фоне всего этого депрессия. Все, работать надо, — она встает. — Иначе до вечера я не справлюсь.
У Валентины Александровы толстая кость. Она молодая. Носит волосы до плеч. Такими, как она, в советских фильмах показывали председательниц колхоза или тружениц, перевыполнивших план.
— Я думала, что я трусиха, — говорит она, отпирая ключом дверь, ведущую на лестницу. — А оказалось, что я — очень даже ничего. Я никуда не уехала, каждый день ходила на работу, жила тут во время сильных бомбежек, ночевала с больными. У нас многие сотрудники жили в бомбоубежище вместе с больными и со своими детьми. А по субботам я работаю врачом на скорой помощи.
Сегодня кто-то прикрыл воронку в асфальте автомобильной шиной. Теперь та еще больше похожа на мусорную яму, ведь с тех пор, как ее пробил снаряд, в углубление успели набросать окурки, фантики от конфет и упаковки из-под таблеток.
— Пожалуй, я не смогу с вами поговорить, — раздается за моей спиной громкий вздох. Виктор Викторович одет в потертую кожаную куртку. Руки он держит в карманах. — У меня разовьется мания величия, — еще раз шмыгнув носом, выражая и сожаление, неловкость одновременно, он спешит со двора прочь.
***
— Так почему вы не уехали из Донецка?
— Есть такой цикл передач о разных странах, в частности о Германии. Русская семья описывает плюсы, — главврач ударяет последний слог, — того, что они когда-то эмигрировали из Советского Союза. Они стали космополитами, гражданами мира, их паспорта позволяют им путешествовать без виз. Но есть во всем этом минус — они потеряли свой дом. Им везде хорошо, но дома теперь у них нет. Когда я смотрел ту передачу, я не думал, что у меня будет личный опыт на эту тему. Когда началась война, я остался в Донецке.
— Это был осознанный выбор?
— Это был осознанный выбор остаться в том доме, где ежедневно летают снаряды, не работают магазины, безумные цены на продукты, смерть везде, комендантский час и безумное количество вооруженных людей. А у вооруженного человека на лбу не написано, что у него в голове.
— У него в голове — Бог?
— Это у тех, у кого он есть…
— Вооруженные люди в городе вызывают у вас чувство тревоги?
— Чувство обеспокоенности будущим. Вот куда мы дошли, если рядом со мной должен находиться вооруженный человек. Помните строчку из песни: «Где-то далеко в бой идет пехота». Где-то далеко… Если она идет далеко, то пусть себе идет. Но если она стоит со мной в одной очереди за кефиром, то это уже страшно. Она меня защищает, в этом нет сомнений. Но куда же зашел мой мир, если она стоит со мной в одной очереди?
— Вы сами приняли «осознанный цивилизованный и почти европейский выбор» остаться в городе, в котором идет война.
— Потому что дом у меня — один, и он — здесь. У меня есть возможность купить себе квартиру в другом городе. У меня есть возможность не работать. Но заиметь новый дом у меня возможности нет.
— Один мой знакомый недавно сказал… Впрочем, это распространенное мнение. Он сказал, что сами жители Донецка и Луганска в том числе несут ответственность за свою смерть от снаряда. У них был выбор. Они остались. А те, кто нашел в себе силы…
— То есть это мы сами виноваты?.. Пфф… Большей глупости я в жизни не слыхал. Ну, чудесно. Что ж, спасибо.
— К примеру, когда евреи бежали от второй мировой войны, те, кто нашли в себе силы оставить дом, показали, что они лучше приспособлены к жизни.
— Более, чем те, кого расстреляли?
— Или сожгли… Вас разозлили мои слова? Вы сейчас испытываете сильные эмоции?
— Удивительная глупость — слова этого вашего знакомца. Они действительно вызвали во мне разочарование. И сильные эмоции, да. Да. Осознанный выбор сбежать — синоним этому: предательство. Пусть они так думают. Пусть. Мне их даже не жаль. Но такой образ мысли — это забег на короткую дистанцию.
— Разве вы — врач-психиатр — не обязаны контролировать свои эмоции?
— Я — человек. Человек. Я контролировать свои эмоции, несомненно, должен. Но мне хочется жить. Жить. Значение этого слова понятно? Просто жить. Сегодня солнце и небо голубое, и мне хочется, чтобы у меня было хорошее настроение… Вам есть куда уехать. Донецк — не ваш дом. Вы уехали, а мы остались. Вы играли когда-нибудь в карты на деньги? Очень большая разница играть просто так и играть на деньги. Снаряды летали и ухали, а мы остались. Мы застеклили окна и починили крышу. Нужно поставить себе цель и двигаться дальше. Жить. Жить.
— К обстрелам можно приспособиться и двигаться дальше?
— Да. Количество погибших было бы больше. Уехавших было бы больше. Оставшихся было бы меньше. Но удельный вес для катарсиса все равно бы остался. Большинство людей остались бы с дырками в сердце, душе, голове навсегда. И да, это были бы уже другие люди.
— Для чего нужны такие люди?
— Они ни для чего не нужны. Они нужны для самих себя. Чтобы жить. А вы хотите, чтобы я сказал: если бы гвозди делали из людей, то из этих людей гвозди были бы самыми крепкими? Но мы не будем делать из них гвозди. Просто какое-то количество людей стали бы настоящими. Я и тут не смогу вам ответить — для чего. Речь идет об иррациональном. К иррациональному, в том числе, относятся любовь, дружба и патриотизм. И эти чувства присущи только человеку.
***
— Солнышко-солнышко, я дам тебе сто гривен, а ты дай мне десять копеек, — выкатив блеклые глаза, Славик шатается по коридору.
— Славик, закрой дверь! Славик, закрой дверь! — строго произносит мать беременной, которая теперь занимает отдельную палату. — У нее предполагают депрессию, — она с опаской смотрит на дочь, у которой из-под бордового халата торчит живот. Юля сводит руки на животе, ее застывшие кулаки намертво сжаты. — Она, получается, как потерялась. Ей страшно. Любимого человека потеряла. Забеременела от нелюбимого, но и ему она тоже не нужна. Потом опомнилась: «Что я наделала?!» Мы ей помогаем, но, видимо, этого мало. А в себе сил она не находит… Вы знаете, что Валентина Александровна рассказала ей свою личную историю и она похожа на Юлину? Но Юля — слабая, потому что она эмоциональная. Мы поэтому за нее и переживаем, — говорит она, и беременная поджимает губы. Нижней частью лица она похожа на богомолку, которая точно знает, как должно быть правильно, но в верхней части глаза мечутся, и оттого кажется, что Бог в Юлином головном мозге не знает, чего ему от нее хотеть.
— Война началась, но мы не уехали, — продолжает мать. — Мы патриоты своей земли. Не плачь! — обращается она к дочери, которая не плачет. — Ты плачешь, и он плачет, — она показывает на живот. — Она целыми днями плачет о жизни своей несчастной. Ну, не удалась жизнь. Но заново начать никогда не поздно. Другим Бог детей не дает, они на что только не идут, чтобы забеременеть, — произносит она, но таким тоном, словно уже много раз вкладывала эти же самые слова в закрытые уши дочки. — Поначалу она вроде бы не боялась — июль, август, сентябрь, ноябрь не боялась. А где-то с декабря страх пошел. Над нами летало капитально, мы просто тихонечко садились на пол и читали молитву. А Юлю я прятала за железный сейф. Сама рядом садилась и молилась… Люди из таких тупиков выходят. Скоро все кончится. Через три месяца он должен родиться. Если родится. Мы очень надеемся, что все же родится, — снова бросает тревожный взгляд в сторону молчащей дочери.
— Красивая. Ой, красивая, — бубнит Славик, направляясь в женскую палату. — Я таких не видел. Ой, не видел. Выходите за меня замуж! — обращается он к швабре, которую тянет за собой. — Семнадцать лет! Сем-над-цать лет я в вас влюблен! Я так вас люблю!
***
— А скажите моей маме, чтобы она меня забрала домой, — заливается счастливым смехом женщина-девочка. — Она меня не хочет забирать, я пенсию не получаю.
— Тебе не стыдно, Людочка? — обращается к ней Анжела. — Какие она тебе тормозки с едой носит!
— А ты, Анжела, видела, какое она мне варенье принесла? Оно десять лет стояло!
— Людочка, твоя мама готовит очень вкусные блюда. Она — умничка.
— С табуреткой как кинется! Знала бы ты, какая она умничка!
— А я немного поругалась с дочкой, — говорит Анжела, — она из-за войны сразу тикать! Сумку собрала, я ей говорю: «Куда ты? Давай лучше в бомбоубежище». А она: «Я тут жить не буду! Я так жить не могу!» — «Тогда и меня забирай!» А она: «Я не могу! Я с тобой не справляюсь!» И уехала.
— А меня мама вообще не хочет забирать…
— Роза — горделива, как тюльпан самолюбива! — заглядывает в палату Славик.
— А пусть меня мама домой заберет. Пусть меня мама домой заберет.
***
Виктор Викторович, сидя за столом, смазывает стекла разбитых очков клеем ПВА.
— Я на них наступил, — говорит он. — Ехал в машине, и мне показалось, я положил их в привычное место, но когда снял ногу с педали газа, что-то хрустнуло. Я пошел в магазин, дабы купить такие же… — шмыгнув, вздыхает, — но таких же не нашел. А у тех, которые были, цена начинается от ста гривен…
— Вам не платят зарплату?
— Во-первых, нам платят, но у меня — трое детей… Есть люди, которые легко ломаются — хряп, и все, — он кладет склеенные очки на стол. — Это происходит, как правило, тогда, когда человек не готов. Шел по улице по своим делам, вдруг рядом снаряд шандарахнул. То есть его не убило, а вот побитых, поломанных людей он увидел, кровь увидел. И произошел надлом. Чаще он происходит у мужчин.
— Почему он надломился только от того, что какому-то похожему на него существу что-то оторвало?
— Кстати, это одна из больших загадок, которую я понять не могу. У меня были пациенты, которые спокойно перенесли смерть мамы, папы, бабушки и даже смерть собственного ребенка. Но почему-то смерть соседа вогнала их в жуткую депрессию. А что такое война? Скажите.
— Это когда ты не виноват, ты идешь по своим делам, а в тебя прилетает снаряд и убивает.
— Нет, не правда. Когда люди так думают, они и ломаются. Когда они думают так, как вы, и остаются при этом живы.
— А как правильно рассуждать?
— Ну, скажем так… Есть на свете одна страшная тайна, которую знают все, но не хотят понимать. Мы не помним этой тайны. Жизнь дается один раз, и другого шанса не будет. Поэтому от вас зависит, проживете вы ее достойно или недостойно, мучаясь или радуясь. Отыскивая виновных — или просто сделаете все, чтобы быть счастливым.
— Я просто шла по улице, и в меня прилетел снаряд. Я умерла, но я не виновата.
— По-ни-ма-ю… Но повторяю еще раз — если в вашей жизни достаточно безупречности, то снаряд в вас не прилетит. Прикол заключается в том, что если раньше я знал это теоретически, то теперь я знаю это практически! То есть! Ну, началась вся эта военная заваруха, жена: «Ой, в мае город сотрут с лица земли». Потом в июле сюда прилетело и все выбило — вот! Но у меня — диспансер, и мне некуда деваться. Я работаю здесь. То есть я каждый божий день приходил сюда. Теща каждый день боялась. Она уехала. А когда вернулась, был очередной обстрел, ей вынесло стекла в лоджии. И когда она там убирала, то нашла осколочек. То есть если бы она находилась в это время на лоджии, в нее попало бы этим осколком… Я звоню ей: «Теща, ну что, назад?» «Ну, ты же сам сказал — если оно твое, оно от тебя никуда не денется, а если не твое, пролетит мимо».
— Кто решает, твое или не твое?
— Если ты безупречен, к тебе не прилетит.
— Что такое безупречность?
— Я бы сказал, осознанность вашей жизни. В какой степени вы не льстите себе, не обманываете самого себя. Любой человек может так жить, но не хочет. Любому человеку проще найти виноватого.
— Но человек не виноват в том, что по городу стреляют.
— Этот конкретный человек не виноват.
— А вы?
— Я получаю наслаждение, наблюдая этот мир.
— Затянутые пленкой окна и искусственную орхидею?
— Повернитесь налево. Изменилось ли что-нибудь с тех пор, как вы заходили сюда позавчера? Не смотрите на календарь, он был на месте. А вот книги появились. Иконы. Мои пациенты мне их дарят, искренне считая, что я верю в Бога. Но в Бога я не верю, — вздыхает. — Вам не надо верить в Бога, если он у вас в душе.
— Не в голове?
— Да хоть в пятке! Один батюшка мне сказал: «Вы более религиозны, чем многие из моих прихожан. Вам не нужны иконы».
— Когда по вам стреляли, у вас тут стояли ополченцы.
— Более того, два или три раза они пытались устраивать огонь отсюда. Но выбегал главврач: «Ребята, вы что, с дуба упали?! Это — территория больницы! Сейчас прилетит обратка!»
— Они вели себя небезупречно?
— А вы понимаете… для того, чтобы судить чужую безупречность, нужно смотреть на всю жизнь этого человека. Безупречность оценивается только в контексте его жизни… В январе тут стрельба шла полным ходом — вжиу-разрыв, вжиу-разрыв. То есть конкретный обстрел. Стреляют и стреляют. Стреляют и стреляют. Думаю, так, поеду я отсюда, сколько можно испытывать судьбу. А жена попросила свежей рыбы. Доехал до центра города к «Золотому Кольцу» — нету рыбы. Подъезжает автобус, а троллейбусы не ходили — в тот день шандарахнуло троллейбус. Ну, сел в автобус и поехал — на площадь Бакинских комиссаров. Бум-бум. А народ в автобусе шутит: «Ну что, на передовую едем?» Шутки шутками, но тем не менее… Выхожу… Представьте сюрреализм. Прилавки с апельсинами, а людей нет. С яблоками и грейпфрутами, а людей нет. Рыба — мороженая, копченая, соленая, а людей нет. Мясо лежит, но людей нет. Тут выглядывает из магазина тетка в переднике. Я: «Мне бы тут рыбки…» И в этот момент — вжиу-бам, вжиу-бам! Страшная картина — кто-то ползает по земле, кто-то пытается вжаться под лавку, кто-то плачет, кто-то матюкается. «А мне рыбки свежей можно?..» Я спокойно двигаюсь в сторону остановки — рыбу я уже не возьму, а воровать — не те года. Подъезжает автобус, сажусь в него, приезжаю домой, открываю холодильник, достаю бутылку водки и все ее выпиваю. Постепенно, не торопясь, и не чувствуя, что я пьяный…
***
— У беременной с четвертого этажа от страха случилась депрессия.
— Оригинальная версия, — говорит Виктор Викторович. — Я эту беременную принимал. В моей жизни была такая ситуация — мы с женой прожили десять лет, и у нас никого не было. Медики нам сказали, что если из меня еще можно что-то выдавить, то она никогда не выносит и не родит. А потом я влюбился, и они забеременели от меня обе. Я пришел пить пиво с товарищем весь задумчивый. Говорю: «То ни одного, а теперь вроде как два». Он ответил: «Два лучше, чем ни одного». Первый брак у меня был по расчету, встретились два одиночества. Но вот сижу я бородатый, в белом накрахмаленном халате, с такой вот шапкой, в очках, и входит молодая симпатичная женщина, которая два года замужем, но диагноз у нее — вирго. Девственница… Ну, она потом решила сохранить семью и сделала аборт.
— Небезупречность?
— А какая мне разница, безупречна она или нет, если я ее люблю? Она хотела ребенка от своего мужа. А безупречность — это соответствие моменту. Тот ребенок, к сожалению, закончился абортом. А потом она снова забеременела.
— Тоже от вас?
— Ну, естественно. Для меня существовала только она, и когда моя первая жена увидела нас вместе, она все поняла. «Ты как лампочка рядом с ней светишься», — сказала она. И дала развод.
— Безупречность?
— Если вы видите, что один человек привязался к другому человеку. Да, если хотите, безупречность.
— Значит, в вашу первую жену, согласно вашей теории, не прилетит снаряд.
— Конечно, не прилетит! Знаете почему? Она находится в России! Получилось так — они с ребенком были дома, и туда прилетел снаряд. Она испугалась и уехала… Вы идете к беременной? У нее депрессия. Ваша депрессия и ее депрессия — это разные вещи. А если бы вы были беременны и не чувствовали ребенка? В том-то и дело. Она его любит, но она его не чувствует. А ведь на таком большом сроке он уже начинает толкаться.
— А он чувствует?
— Ну откуда я знаю! Когда он родится, мы сможем судить — мертвый он или живой. Они сделали УЗИ, с ним все в порядке. Душевную боль невозможно передать. Ее душе больно от того, что она думает — он умер. Оставлять ее дома было нельзя, она могла что-то сделать с ребенком.
***
— Юля, ты могла бы ее поцеловать, — говорит мать беременной, когда за пришедшей ее навестить подругой закрывается дверь отделения.
— Давай я тебя поцелую, — Юля высовывает голову на лестничную клетку. — Хочешь? — без желания спрашивает она.
Подруга возвращается. Беременная ее целует. «Цыпленок» — подруга гладит ее живот. Юля поднимает руки и сводит их в судороге на животе.
— Просто я хочу домой, — тихо говорит она. Ее никто не слышит. — Мне дома будет лучше. Просто я очень хочу домой. Ребенок — это чудо, — ее глаза закатываются, давят на череп.— Ожидание ребенка — это замечательно, — бубнит она, словно говоря то, чего от нее желают услышать мать и медицинский персонал. — Но просто дома мне лучше. Люди тут хорошие, — она отворачивается к стене. — Но дома мне лучше.
Дверь за ее подругой запирается. Между ней и Юлей проходит Славик в шапке-ушанке:
— Любимая, дай мне сто гривен. Я тебя любил семнадцать лет.
— Нет-нет, меня ничто не беспокоит, — повторяет Юля, вынимая глаза из-под бровей, куда она скакнула ими — как будто для того, чтобы разглядеть в головном мозге Бога. Кажется, она его там не увидела. Его там нет или он был, но потерялся и почему-то не может вернуться домой. — Ребенок — это чудо, — снова сообщает она в пустоту. — Но я очень хочу домой.
Распечатать
